Дух, охраняющий хлебные поля. В отличие от прочей нежити, любимое его время – полдень. Тогда можно увидать этого маленького старичка с телом чёрным, как земля, с разноцветными глазами, с волосами и бородою из колосьев и травы. С начала жнива для него нелёгкая пора: приходится бегать от серпа да прятаться в недожатых полосках. В последнем снопе – последний его приют.
Жил-был житный дед в поле. Сам с колосок, голова с колобок, зелёная борода в три аршина, на голове соломенная щетина. Сидит житный дед на меже, дивится своей бороде: «Ай да борода – вся василёчками повита!» Вдруг видит, прибежал хомяк. Ртом смяк-смяк. Набрал он зерна в поле, заложил за щёки. Отвисли они до земли. Рассердился житный дед, затопал ногами, замахал руками, затряс бородой, закачал головой и кричит:
– Берегись, хомяк! Не воруй жита! А то будет твоя спина соломинкой бита!
Хомяк испугался, за кочку бросался.
Житный дед ждёт, когда хомяк зерно вернёт. А хомяк не отдаёт. Житный дед удивился, рассердился, затопал ногами, замахал руками, затряс бородой, закачал головой и кричит:
– Не отдашь, хомяк, жита – будет твоя спина бита!
Ещё больше испугался хомяк. Не знает, что делать.
Житный дед удивился, что хомяк молчит. Ещё больше рассердился, затопал ногами, замахал руками, затряс бородой, замахал головой и кричит:
– Отвечай, хомяк, зачем тебе жито?! А то будет спина бита!
Хомяк вышел из-за кочки. Принялся до земли кланяться. Начал оправдываться. Как только рот открыл, посыпалось из-за щёк зерно на землю. Не осталось во рту ни одного зёрнышка. Ушёл хомяк с житного поля без добычи.
Недолго поле дремало. Пришли жнеи, принялись жито жать. Загремело поле, от серпочков звон-перезвон. Золотые снопы всё поле облегли. Бегает житный дед по межам да бугоркам, прячется то за снопом, то за стожком. Потом забрался под кочку, потянулся, растянулся, на зелёную бороду положил голову и до нового лета уснул.
Наделён чудесным, завораживающим голосом, слышным за семь вёрст. Как замурлыкает, так напускает, на кого захочет, заколдованный сон. Видения во сне не отличаются от обычных переживаний, и всё происходит словно в реальной жизни. Читать...
Мифологический образ духа леса, хозяина лесной чащи, и обитающих в ней зверей. Он изменяет свой рост – способен стать высоким, как деревья, или низким, как трава, и укрываться под опавшими листьями. Может пугать людей своим смехом и сбивать путников с пути.
Дух, охраняющий хлебные поля. В отличие от прочей нежити, любимое его время - полдень. Тогда можно увидать этого маленького старичка с телом чёрным, как земля, с разноцветными глазами, с волосами и бородою из колосьев и травы. С начала жнива для него нелёгкая пора: приходится бегать от серпа да прятаться в недожатых полосках. В последнем снопе - последний его приют.
Жил-был житный дед в поле. Сам с колосок, голова с колобок, зелёная борода в три аршина, на голове соломенная щетина. Сидит житный дед на меже, дивится своей бороде: «Ай да борода - вся василёчками повита!» Вдруг видит, прибежал хомяк. Ртом смяк-смяк. Набрал он зерна в поле, заложил за щёки. Отвисли они до земли. Рассердился житный дед, затопал ногами, замахал руками, затряс бородой, закачал головой и кричит:
- Берегись, хомяк! Не воруй жита! А то будет твоя спина соломинкой бита!
Хомяк испугался, за кочку бросался.
Житный дед ждёт, когда хомяк зерно вернёт. А хомяк не отдаёт. Житный дед удивился, рассердился, затопал ногами, замахал руками, затряс бородой, закачал головой и кричит:
- Не отдашь, хомяк, жита - будет твоя спина бита!
Ещё больше испугался хомяк. Не знает, что делать.
Житный дед удивился, что хомяк молчит. Ещё больше рассердился, затопал ногами, замахал руками, затряс бородой, замахал головой и кричит:
- Отвечай, хомяк, зачем тебе жито?! А то будет спина бита!
Хомяк вышел из-за кочки. Принялся до земли кланяться. Начал оправдываться. Как только рот открыл, посыпалось из-за щёк зерно на землю. Не осталось во рту ни одного зёрнышка. Ушёл хомяк с житного поля без добычи.
Недолго поле дремало. Пришли жнеи, принялись жито жать. Загремело поле, от серпочков звон-перезвон. Золотые снопы всё поле облегли. Бегает житный дед по межам да бугоркам, прячется то за снопом, то за стожком. Потом забрался под кочку, потянулся, растянулся, на зелёную бороду положил голову и до нового лета уснул.
НЕЛЬЗЯ СПАТЬ НА МЕЖАХ
Старики говорят, что ни в коем случае нельзя спать на межах: и не заметишь, как потопчет или задавит тебя полевик.
Один мужик притомился да лег было на межу, но никак не мог заснуть. Вдруг слышит конский топот, глядь - на него несется здоровенный парнище на сером коне да руками машет.
Мужик наш вскочил - ив сторону. В ту же минуту всадник промчался по тому же самому месту, на котором он лежал, и прокричал, обернувшись:
Твое счастье, что успел соскочить, не то навеки бы тут остался!
ПЕНИЕ БЕЗ СЛОВ
Сидела женщина в полночь у окна без огня. Вдруг издалека донеслось до нее невнятное пение без слов, изредка прерываемое посвистом. Потом видит: вдоль деревни проехал на тройке лихих коней дедок какой-то, весь в белом.
Утром рассказала бабам у колодца, те говорят:
А ведь это небось сам полевик был. Ох, не к добру пение полевиков слышать. Как бы не было беды!
Как в воду глядели. Через несколько дней вся деревня выгорела дотла. Вот и подоспела-таки беда бедучая!
КОСТЕР ПОЛЕВИКОВ
Возвращалась одна женщина из гостей домой, а провожал ее их работник. Дело было зимой, на Святки. Не доезжая нескольких верст до деревни, видит: в лесочке горит костерок, а вокруг сидят несколько человек.
Смотрят проезжие в ту сторону, и вдруг видят, что от костра покатился к ним огненный шар. И растет, разрастается!
Испугались оба до смерти, хлестнул работник по спине лошади - та и понеслась, а шар по следу катится, катится, у женщины той уже платок загорелся и тулупчик затлел. Насилу ушли!
Работнику велено было тотчас возвращаться, однако он так напугался, что тронулся в путь только утром. Не утерпел - подобрался к тому самому месту, где вчера горел костер. Никого и ничего, одни головни остывшие лежат, а там, где катился таинственный огненный шар, снег растопило до самой прошлогодней травы, хоть кругом лежали высокие сугробы.
Полевик - дух, охраняющий хлебные поля. В отличие от прочей нежити, любимое время его - полдень, когда и можно увидать этого маленького старичка с телом черным, как земля, с разноцветными глазами, с волосами и бородою из колосьев и травы. Впрочем, иногда его описывают как высокого молодого мужика, который с безумным видом носится по полям.
Живет он в поле только весной и летом, во время всхода, роста и созревания хлебов. С начала жнитва наступает для него нелегкая пора: приходится бегать от острого серпа да прятаться в недожатых полосках. В последнем снопе - последний приют его. Потому и смотрят на этот сноп старые люди с особым почетом: или наряжают его и с песнями несут в деревню, или переносят в житницу, где хранят до нового сева, чтобы, засеяв вытрясенные из него зерна, умилостивить покровителя полей, дав ему возможность возродиться в новых всходах.
Полевика не назовешь добряком, любит он шутить с человеком шутки нехорошие: то с тропы собьет, то заведет в болото, а уж пьяного такое заставит наработать, что потом хоть топись от стыда!
Говорят, с полевиком особенно часто можно встретиться у межи (границы полей). Спать, например, в таких местах ни за что нельзя: детки полевиков, межевички и луговички, бегают здесь и ловят птиц родителям на обед. Если же найдут спящего человека, то навалятся на него и могут даже задушить.
Как и все духи, житный дед любит, чтобы его задабривали как можно чаще. Глухими ночами уходят землепашцы подальше от проезжей дороги, к какому-нибудь рву, и приносят в дар полевику несколько яиц и старого, безголосого петуха - притом так, чтобы никто не видел, иначе полевик рассердится. А в этом случае немало может он напроказить в полях: и всякую истребляющую урожай гадину напустит, и вообще весь хлеб перепутает, так что вырастет среди ржи пшеница, а меж проса - ячмень. Задобренный же станет всячески оберегать ниву зорким хозяйским глазом!
Дабы полевые духи могли перезимовать без нужды и заботы, крестьянин, следуя стародавнему обычаю, оставляет на полях несколько несорванных яблок, а на току несколько пригоршней обмолоченного зерна и за это ожидает на будущий год хорошего урожая. Несжатые колосья связывают за макушки пучком - это называется завивать бороду Велесу (который, как мы помним, был богом плодородия), или Веле-совой бородкой.
Западные славяне почитают как божество осени и богатого урожая некое подобие нашего полевика - по имени Жыцень. Он изображался в виде невысокого и худощавого пожилого человечка с тремя глазами, которыми он неустанно следит за сохранностью всего, что собрано в полях. Да и худ он от непрерывных трудов и хлопот.
После снятия плодов, овощей и злаков он появляется на нивах и огородах и глядит: все ли убрано без остатка? Завидев не срезанные или оброненные жнецами колосья, брошенные овощи, он соберет их, аккуратно связывает колосья в сноп и перенесет на поле (овощи - в огород) того хозяина, где все убрано бережно. Поэтому на будущий год здесь можно ждать хорошего урожая, а там, откуда Жыцень забрал брошенное добро, может случиться недород.
Когда Жыцень в виде нищего появляется перед людьми и сердито грозит им пальцем, это служит предвестием всеобщего неурожая или даже голода.
Про богатыря Пересвета, человека Божьего
В душе каждого куликовца живут два вечных поэтических образа - Житный Дед и богатырь Пересвет. Еще в люльке слышит малыш сказки и песни про Житного Дедушку, ангела-хранителя хлебных полей. От него первый гостинец получает - хлебную соску. А когда мальчик впервые вскарабкается на лошадь, да еще проедет, держась за гриву, от избы до колодца, ему рассказывают про богатыря Пересвета. Послушайте и вы.
Ехал богатырь Пересвет на битву с ордынским царем Мамаем и остановился в поле покормить коня. Был он не простой богатырь, а человек Божий, монах. Конь кормится, а Пересвет Богу молится. Затем упал лицом на землю и замер... А над ним наклонились усатые колосья, шелестят на ветру, будто тоже молитву творят:
Осыпается в поле зерно, а жнецов не видно: на великое дело собрался русский народ - защитить от врага родную землю. Не снопы завтра в поле будут лежать, а воины, не колосьями станет играть ветерок, а русыми кудрями...
Открыл Пересвет глаза, а рядом с ним, точно золотой снопок, стоит Житный Дедушка - ангел хранитель хлебных полей. Треплется на ветру его овсяная борода, топорщатся ячменные усы, а синие глаза-васильки смотрят печально.
Не горюй, Житный Дедушка! - говорит ему богатырь. - Авось, Господь не без милости. Что было - видели, что завтра будет - увидим. А нынче мы поработаем!
Все умел Пересвет: и Богу молиться, и с врагами биться, и всякую крестьянскую работу работать. Взял он свой булатный меч, срубил молодую березку, сделал ручку-косовище, прикрепил к мечу - коса получилась. И пошел косить пшеничное поле! Широки, могучи плечи у Пересвета. Раз взмахнет, и колосьев не пучок, не сноп - на целую копну скосит! Другой раз взмахнет - еще копна... Глядя на него, и Житный Дедушка повеселел. Спешит он вприпрыжку за Пересветом, в ладоши хлопает и приговаривает:
Ух, ух, хлебный дух! Не урожай, а прямо клад. Спешите в поле стар и млад!
Остановился Пересвет на минутку, отер со лба горячий пот, глядит - а сзади него снопы по полю бегают.
Чудеса! - удивился богатырь.
И опять за работу. Оглянулся во второй раз, а снопы один за другим, как солдаты, шагают прямо к ветряной мельнице, стоявшей неподалеку от церкви. И сами в стог укладываются. Тут и разглядел Пересвет своих помощников: это были деревенские ребятишки. Исстари на Руси повелось: когда отцы уходят биться с врагом, в поле их заменяют сыновья.
Косит Пересвет ниву и слышит: у мельницы такой шум-перестук, точно на току во время молотьбы. А там и правда шла молотьба. Вскоре появились вороха пшеничного зерна, точно выросли из земли золотые купола. И закрутились у ветряной мельницы деревянные крылья, потекла в широкий ларь пшеничная мука...
Докосил Пересвет поле и вдруг почувствовал запах свежего хлеба. Словно только что вынули из печи горячий каравай. Пошел он на хлебный запах и правда увидал каравай. Да не простой - богатырский! Лежал он на двенадцати столах, на сорока полотенцах. А рядом были те, кто его испек: беловолосые мальчишки, босоногие девчонки да одна древняя бабушка. И Житный Дедушка среди них.
Спасибо за помощь, Божий человек, - сказала древняя бабушка. - От всей деревни спасибо.
И она повела рукой в сторону ребятишек.
Неужто так опустела деревня, - удивился Пересвет, - где остальные жители?
Там же, где и весь народ: ушли на битву с ордынцами. Отведай-ка нашего хлеба-соли, силы прибавится. Да озарит Господь твою душу для подвига.
Ух, ух, русский дух!
Отломил Пересвет от каравая поджаристую корочку, поклонился низко ребятишкам, древней бабушке и Житному Деду, сел на отдохнувшего коня и поехал своим путем-дорогою. Куликовская битва была еще впереди...
Много по той дороге вслед за Пересветом прошло и проехало русских людей - и знатных князей, и грозных воинов, и простых деревенских мужиков. И каждый отламывал себе кусочек от богатырского каравая. Говорят, храбрый от того хлеба становился богатырем, слабый укреплялся духом, старики чувствовали себя молодыми, а юноши - мужчинами.
И они победили царя Мамая.
Полотенце Дмитрия Донского
В старину люди взрослели рано. Говорят, Дмитрий Донской стал княжить в одиннадцать лет. А деревенские ребятишки начинали работать в поле и того раньше. Крепли руки, мужал ум, но все равно они любили слушать сказки.
Как-то старая нянька рассказала князю Дмитрию про петуха. На море-океана, на острове Буяне живет богатырский петух, прапрадедушка всех петухов на белом свете. В полночь захлопает он крыльями, и поднимаются на море волны. Плещут волны в берега и будят всех петухов на земле. Они просыпаются и начинают петь - будить солнышко. Проснется солнышко, осветит землю, а вместе с ним просыпаются люди и берутся за свои дела.
Сказка эта так полюбилась юному князю, что он приказал отлить золотые монеты с изображением богатырского петуха. Такие монеты и сейчас хранятся в Историческом музее.
А у нас в деревне слыхал я другую историю про чудесного петуха. Вставал князь Дмитрий вместе с солнцем. Сядет на коня и едет осматривать свое княжество, чем народ занимается. Как ни приедет в поле, а конопатый мальчик Ивашка из соседней деревни уже там - пашет.
Как ты ухитряешься так рано вставать? - спрашивает князь Ивашку.
Меня петух будит. Еще и заря не занимается, а он уже поет:
Кукареку!
Нельзя долго спать мужику!
Надо Богу молиться,
Ехать в поле трудиться,
Чтобы стала Русь богатой,
Чтобы выросли ребята,
Отведали пирога
И победили врага!
Славный петух! - говорит князь. - У него душа болит о родной земле больше, чем у некоторых бояр.
Да у нас в деревне в каждом доме такие петухи.
А где вы их берете?
Сами растут.
Привел Ивашка князя к себе во двор и показал наседку с цыплятами.
Выбирай любого. Вырастет - и ты долго в постели не заваляешься: разбудит.
Князь поблагодарил Ивашку и выбрал мохноногого цыпленка. К осени вырос из него большой красивый петух с малиновым гребнем, и отнес его Ивашка в княжеские хоромы. С тех пор князь Дмитрий всегда вставал раньше своих бояр. Проснется, в роднике умоется, Богу помолится - и за государственные дела. А утром, в тишине да на чистом воздухе, и мысли в голову приходят чистые. Потому и правителем Дмитрий был справедливым. Юнец совсем, а народ уже называл его князь-батюшка. Когда он стал полководцем и уходил в походы, ему не хотелось расставаться со своим петухом. Но куда его денешь? Кто-то из бояр посоветовал князю сделать клетку и возить петуха с собой.
Не будет он петь в клетке: на воле вырос, - засомневался Дмитрий.
А ты попробуй, князь!
Сделали клетку, а петух и правда не стал петь. Прослышала о заботах князя благочестивая швея Софья с Куликова поля и отправилась в Москву. Была у швеи игла с золотым ушком, которой она умела творить чудеса. Три дня прожила Софья в Москве и вышила на полотенце княжеского петуха. Да как вышила! Получился он словно живой: мохноногий, крутохвостый, с алым гребнем-крестиком и золотым глазом бусинкой... Казалось, вот-вот захлопает крыльями и запоет! Смотрит князь на полотенце, восхищается:
Прямо диво дивное!
Диво будет в походе, князь, - загадочно сказала швея.
Много совершил князь Дмитрий походов и всегда вставал чуть свет. Умоется в роднике, станет полотенцем утираться, а из петушиного ока свет несказанный льется. Это сияет образ Божией Матери, который вышила швея Софья иглой с золотым ушком. Помолится князь Божией Матери, попросит у Нее совета, что и как надо делать в течение дня. И Она обязательно вразумит его, потому и выходил князь победителем из любых испытаний. И никто об этом, кроме самого князя, не знал.
Конопатый мальчик Ивашка тоже вырос и стал воином. Князь Дмитрий даже сделал его думником-советником и посадил за своим столом рядом с боярами. Как-то собрались у костра молодые воины, спрашивают Ивашку: как это князь Дмитрий ухитряется вставать раньше всех?
Его петух будит, - говорит Ивашка. - Сверкнет с полотенца золотым глазом да как запоет:
Кукареку!
Не время лежать на боку!
Надо вставать,
Пока солнце не встало,
Чтоб ордынская рать
Врасплох не застала!
Да, так оно и есть, - подтвердил один старый воин. - Я и сам слыхал, когда стоял на часах у княжеского шатра. Только песня была другая.
Какая же, дядюшка?
А вот какая:
Хочешь Русь уберечь
И отцовский очаг -
Обедай в седле,
А спи на мечах!
А тут к костру сам князь Дмитрий подошел. Высокий, русобородый, на плечи плащ накинут. Послушал он разговоры своих воинов, улыбнулся и говорит:
Что верно, то верно, петух на полотенце и правда поет, как живой. А песни у него разные. Нынче, например, вот что он мне пропел:
Русский воин
Дива достоин:
Лег - свернулся,
Встал - встряхнулся!
Русь теперь не без защиты, -
Быть царю Мамаю битым!
Заулыбались воины и молодые, и старые. Добрые слова князя словно бы силы им прибавили. А князь Дмитрий, говорят, никогда не расставался с вышитым полотенцем. Утирался он им и на берегу Дона, на рассвете перед Куликовской битвой...
Вот с той поры и стали наши девушки-мастерицы вышивать на полотенцах сказочных петухов. Но если присмотреться, они очень похожи на настоящих, какие и сейчас на ранней зорьке будят деревенских жителей.
Притча о дубе-патриархе
«Долготерпеливый лучше храброго...»
(Притчи; 16, 32)
На высоком лысом бугре жил разбойник-ветер. Изредка он, по-змеиному свернувшись в кольцо, вполглаза дремал. Но чаще улетал в соседнюю деревню, к людям, и там безобразничал. То напустит в избы холоду, то сломит макушку старой березе, то еще что-нибудь натворит. Такая у него была вредная натура. Возвращался ветер довольный, а за ним всегда тянулся хвост из опавших листьев, сора и пыли.
Однажды на лысом бугре весной проклюнулись два зеленых росточка. Видно, ветер затащил сюда на своем хвосте семена каких-то растений. Росточки тянулись к солнцу, крепли и со временем превратились в два молодых деревца - дубок и тополек. С высокого бугра они видели, как ветер в деревне обижает людей, и жалели их.
Как жаль, брат, что мы выросли не на деревенской околице, - шептались они. - Мы бы своей грудью заслонили деревню от ветра.
С годами они стали крепкими и сильными деревьями. Но каждый со своим характером. Когда ветер начинал бушевать слишком сильно, тополь скрипел всем своим телом, шумел и возмущался. Но он не гнул спину, стоял с гордо поднятой головой перед ненавистным врагом. И однажды в сильную бурю сломался. Люди изрубили его на дрова и стали топить ими печи. Так тополь и после смерти воевал с холодным ветром: сгорая, он согревал людей и давал им силы для жизни в ту суровую зиму. Люди сложили о гордом тополе мужественную и веселую песню. Первыми ее разучили мальчишки и каждый день распевали ее.
Дубок остался в одиночестве. В глубокой задумчивости стоял он на открытом со всех сторон бугре, и каждый порыв ветра гнул его до самой земли. И люди удивлялись его живучести. Он все глубже пускал корни в землю, и разбойник-ветер уже ничего с ним не мог поделать. А осенью на его ветвях выросли бронзовые, точно пули, желуди. Ветер от этого совсем взбесился.
Ишь како-о-ой! - выл и шумел он. - Все прикидывался покорным, гнулся до земли, а сам желудями уже обвешался! Уничтожу все твое потомство!
И ветер яростно стал срывать с веток желуди и разбрасывать их как можно дальше. Снова пришла весна. Из желудей проклюнулись росточки и потянулись к солнцу лопоухие дубки. Так постепенно на бугре, в самом логове ветра-разбойника, выросла Зеленая Дубрава. Она надежно заслонила собой деревню, и ветру пришлось убраться в другие края. А старый дуб стал очень некрасивым. От постоянных поклонов ветру у него образовался большой горб, ветки скрючились, стали узловатыми - в жизни ничто не проходит безследно.
Старики рассказывают, что перед самой Куликовской битвой в Зеленую Дубраву приезжали три князя: сам Дмитрий Донской и двое его сподвижников - Владимир Серпуховской и Боброк Волынец. Увидев старый дуб, они и не заметили его некрасивости, но восхищенно сказали:
Патриарх!
Здесь, на тайном совете, было решено в Зеленой Дубраве поставить Засадный Полк. Он и решил исход сражения между русскими и татарами, превратив Куликовскую битву в Мамаево побоище.
Под защитой Николая Угодника
рассказ
Историю эту рассказал мне сам Микула Семьянинович, человек, у которого птицы за пазухой греются, как утверждают деревенские жители. Рассказал у лесного болотца, где мы собирали грибы. А потом, дома, показал старинную икону Николая Угодника, которого считает не только своим небесным покровителем, но и спасителем от напрасной смерти. И еще показал кипарисовый крестик, который надела на него, умирающего ребенка, бабушка Жива (в крещении - Ева). Она когда-то пешком ходила в Иерусалим, поклониться Гробу Господню, вот и принесла оттуда эту святыньку - кипарисовый крестик, освященный на мощах Николая Угодника. Я записал Микулин рассказ, как он мне запомнился.
* * *
Микула долго был уверен, что родила его деревенская печь, и сразу большого, лет семи. Об этом говорили и его первые впечатления от жизни, которые он помнил. Появившись откуда-то из теплой темноты, в мокрой как туман рубашке, он лежит в соломе на печных кирпичах, от которых исходит живительное тепло.
Мама, - прошептал мальчик, погладил печь влажной ладошкой и прижался к ней всем телом. - Хочу есть, мама.
Печь вздохнула, точно проворковала что-то (видимо, загудел в трубе ветер), и мальчик все понял. Он спустился на пол, открыл заслонку в печи, достал ухватом горячий чугунок с молочной кашей и прямо здесь, на шестке, стал есть. Обжигался, дул на ложку и глотал, глотал вкусную горячую кашу, приготовленную мамой-печью.
Потом он еще несколько раз впадал в забытье. Очнувшись, спускался с печи, доставал ухватом кашу, ел... И чугунок всякий раз оказывался полным, с молочной желтой пенкой сверху. Значит, мама-печь варила ему кашу заново. Или это все продолжалось не один день? Со стены на мальчика поглядывал дедушка в красной вязаной шапке, очень добрый. Микула вспомнил, что звали дедушку Миколай, почти как его самого. В избе их было трое, живых: он, да мама-печь, да еще вот дедушка - Миколай Угодник. Однажды он увидел на веревочке возле печи свои штаны - сушились после стирки. Мальчик надел их, прошелся по избе... вышел на улицу.
Ах, какой это был ослепительно яркий, пахучий, звучащий весенний день! И мальчик таращил по сторонам глаза, принюхивался и, пошатываясь от слабости, все куда-то шел, шел... Куда - для него было неважно, ему просто нравилось двигаться, ходить. Так он очутился на лугу за деревней. Там на молодой зеленой траве лежала буланая лошадь с жеребенком. Они были похожи на две кучи свежей золотистой соломы, большую и маленькую. Микула сел неподалеку, на краю канавки, позвал:
Соломка!
Большая Лошадь даже не оглянулась, а жеребенок вскочил на ноги, потянулся, смешно завиляв черным хвостиком, и вдруг скакнул, обежал вокруг матери, затем еще раз, пошире, и тоненько восторженно заржал: и-го-го! Вот как я умею! Микула засмеялся, вылез из своей канавки, тоже скакнул, приговаривая:
Co-ломка, Со-ломка!
В ответ громко и недовольно фыркнула Большая Лошадь, поднялась, стала щипать траву. Соломка подбежала к ней, ткнулась головой в пах, затем под живот, нашла сиську, довольно зачмокала, завиляла хвостом-жгутиком. Микуле тоже захотелось молочка. Он зашел с другого бока, увидел круглое, налитое вымя с растопыренными сосками и сглотнул слюну... И тут Большая Лошадь, почувствовав намерения чужака, этого человеческого детеныша, хлестнула его длинным хвостом и отошла в сторону. Соломка побежала за матерью. Микула шел следом, медленно, крадучись снова забрался под ее широкий живот, и снова Большая Лошадь хлестнула его длинным жестким хвостом. Мальчик обиделся и вернулся в деревню. Но изба, где осталась теплая мама-печь, которая кормила его кашей, была на замке. Он поднялся на цыпочки, подергал замок, тот не открывался. Скорбная, больная голова мальчика еще не могла сообразить, что стоит он у чужой избы, а своя, вернее, дедова, где он «заново родился» на печи, находится рядом, через два дома. И ноги его, почесав одна другую босыми пятками, сами пошли обратно, на луг, к Большой Лошади и Соломке.
Свою прежнюю жизнь, до «второго рождения» на печи, Микула начисто забыл. И деревенские помалкивали. Лишь когда вырос и окреп умом, рассказали, как приезжала его мама родительский дом продавать, давно пустующий, да и оставила в нем маленького Микулу-дурачка, который сильно расхворался. Сказала: «Скоро вернусь, заберу свое горюшко», - и добавила:
А умрет, все на родной печи, не в общежитии.
Разве можно так про свое дите? - укорила ее бабушка Жива. - Оставляй. Выходим.
И правда, выходила. Это она, бабушка Жива, надела на мальчика кипарисовый крестик, кропила из пузырька святой водой, отпаивала молоком, парила в целебных травах, укутывала чистой ржаной соломой на печи, а когда стал поправляться, каждый день варила ему молочную кашу. Про все это Микула узнает потом. А сейчас он, большеглазый белоголовый мальчик в коротких штанишках на одной лямке, тихо шел по деревенской улице, скрытый от людских глаз зарослями сочных лопухов и крапивы. Да и некому было смотреть на него, вся деревня сажала картошку, спешила...
Большой Лошади с сосуном на лугу не оказалось: ее запрягли делать грядки на огородах. Но мальчик не огорчился, не успел. Прогулки и свежий весенний воздух так разморили его, что он едва добрался до знакомой канавки, свалился в траву и уснул. Очнулся оттого, что кто-то тер его лицо мокрой мочалкой. «Не хочу умываться», - закапризничал мальчик и открыл глаза. Была ночь, и в неясном свете звезд Микула узнал Соломку. Она уже облизала, обслюнила ему всю голову и даже изжевала, ворот рубашки. Но Микулу это ничуть не обидело, он чутьем угадал, что это ласка сестры, улыбнулся и, приподнявшись на локте, поцеловал Соломку в теплый широкий нос. От нее вкусно и дразняще пахло молоком. Соломка мотнула головой, точно приглашала за собой мальчика, и шагнула в темноту. Микула, поднявшись, осторожно пошел за ней. Неподалеку паслась, напахавшись на огородах, Большая Лошадь. Оглянулась на подошедшего мальчика, фыркнула, обнюхала его... От человеческого детеныша пахло так же, как от ее жеребенка, и она снова стала щипать траву, спеша наесться, чтобы побольше наработать молока. Большая Лошадь поняла, что кормить ей теперь придется двоих, шумно вздохнула. И она не ошиблась.
Ночью, когда Соломка сосала мать, с другого бока колобком подкатился Микула и тоже зачмокал лошадиной сиськой. Молоко было жидкое, но очень сладкое и сытное. Микула помнит, что возле Большой Лошади стоял дедушка Миколай Угодник, гладил ее по лицу, по храпу, что-то шептал ей, когда она взмахивала хвостом, чтобы отогнать мальчика. От слов Миколая Угодника Большая Лошадь успокаивалась и даже лизнула один раз сосущего Микулу в затылок, точно своего жеребенка. Когда Микула досыта напился кобыльего молока, дедушка Миколай куда-то пропал. Да и был ли он? Был, был, Микула хорошо помнит его взгляд, добрый и сострадательный, которым он смотрел на него. А еще Микула помнит, что этой же ночью они втроем долго куда-то шли - он, Соломка и Большая Лошадь, которая уводила малышей подальше от деревни, в глухой овражек за лесом, куда люди редко заглядывали. Кромки овражка поросли осинником вперемешку с елками и колючими кустами шиповника. На дне, в зарослях камыша и осоки, было болотце, из которого выбегал холодный ручей.
Здесь, под солнцем и звездами, под ветром и косыми дождями, на теплой земле среди рослых трав и цветов, от постоянной беготни друг за другом, которую они затевали с Соломкой, Микула окреп, стал проворным и цепким. Он уже запросто влезал на Большую Лошадь и, уцепившись за гриву, катался на ней, если уставал. Случалось это чаще всего ночью, когда они выходили из своего овражка на проселочные дороги, в поля, чтобы пожевать зеленого овса. Но под утро всегда возвращались. В эти ранние утра и появлялись в осиннике городские грибники. Большая Лошадь, учуяв посторонних, коротко предупредительно ржала, и Соломка с Микулой бежали к ней. Микула вдобавок старался еще присесть за куст, спрятаться в высокую траву или за кочку, чтобы его не заметили.
И все обходилось благополучно, пока не появился этот Усатый, в высоких, начищенных до блеска сапогах и распахнутом френче, из которого выпирал округлый, как яйцо, живот. Усатый сначала негромко свистнул, будто удивился чему-то, потом похаживал вокруг да около, протягивал Большой Лошади то пустую ладонь, то пучок травы... Она же в ответ лишь недовольно фыркала и отходила в сторону. На другой день он принес кусок хлеба. Но и на хлеб она не соблазнилась, дураку были понятны его хитрости: за спиной Усатый держал в руке веревку, сложенную кольцами. Микула притих, как зверек, поблизости, за кустом шиповника, и зорко наблюдал за пришельцем. Тот его не видел, но почему-то все пятился и пятился в его сторону, на шаг, на полшага... и вдруг свистнул в воздухе аркан:
Мама-а! - закричал Микула.
Аркан резко дернулся, сжал ему грудь, и мальчик больше не смог и пикнуть. В голове зашумело, перед глазами поплыли оранжевые круги, и он увидел рядом с собой дедушку Миколая Угодника. Только был он не в вязаной кофте, как на иконе, а в железных доспехах, и шапка на нем была железная. Прямо как древний воин! Миколай Угодник повелительно махнул рукой, и Большая Лошадь кинулась, ощерив зубы, на Усатого, сбила его грудью с ног... Микула выскользнул из ослабевшего аркана, прыгнул ей на спину и вот уже все трое: Большая Лошадь, мальчик и жеребенок мчатся в поля! Мир велик... Теперь они в свой обжитой овражек заходили только ночью, да и то изредка.
Микула-а-а! Сыночек мой, отзовись!
Голос был знакомый, родной, певучий, который он слышал когда-то давным-давно, еще до «рождения» на дедовой печи. Он тревожил Микулу и тянул к себе, как магнит иголку. Но мальчик не отзывался, он уже научился быть осторожным. Он высмотрел, что Голос принадлежит молодой красивой женщине, и уже хотел довериться ей, подойти, но тут же увидел, как рядом с женщиной, поднявшись из травы, оказался Усатый.
Сколько можно гоняться за этим зверенышем? - резко сказал он.
Но он мой сын!
Да? Вряд ли... Он сын одичавшей лошади, это ей он кричал «мама»! И она чуть меня не изуродовала!
Давай еще на ночку останемся. А завтра утром уедем, - попросила женщина.
Ночью Микулу снова звал Голос. И звучал особенно призывно, как-то печально, точно прощался с ним навсегда. Большая Лошадь, будто чувствуя беду, повела жеребенка и мальчика на новое место за болота и овраги, в глубину Заозерья. То ли было все это, то ли не было... А может, пригрезилось Микуле в горячечных снах? Но бабушка Жива говорит, что было. И как он сильно хворал, и как она его выхаживала, «считай, что заново на печи родился», и как, выздоравливая, он ушел из дому, и три дня его не могли найти, а потом приехал отчим, Усатый, и нашел его в овражке за лесом, рядом с колхозной лошадью и жеребенком.
Он же озверел! Кобылье молоко сосет, сам видел! - рассказывал отчим деревенским женщинам.
Но бабушка Жива, она ведь какая - что вспомнит, а о чем и промолчит. И тут явно что-то недоговаривает. Не три дня, а все лето жил маленький Микула-дурачок в овраге с Большой Лошадью и Соломкой. От того и видения в его глазах о том времени: то яркая молодая листва, то темно-зеленая, летняя, то багряная, осенняя... Когда рядом с темными елями вспыхнули первые красные листья осинника, и раздался тот роковой выстрел. В ту ночь Микула снова слышал Голос, который звал его: «Родненький!» Кто знает, может и почудилось... Бабушка Жива вон говорит, что во второй раз отчим его приезжал один, без матери. Да, может и почудилось. Но Микула откликнулся и пошел на этот Голос, вернее, поехал на Большой Лошади. Как она не хотела идти! Но мальчик понукал ее, щекотал босыми пятками бока, нагнувшись, шептал на ухо ласковые слова. И Большая Лошадь, заржав, галопом влетела в деревню - и споткнулась! Такой грохот стоял, когда она падала! Прямо гром громыхнул, с молнией. Потом оказалось, что это выстрелил Усатый. И убил ее наповал, волчьим жаканом. Отомстил. Так ли, нет ли? Нет, не так, утверждает бабушка Жива. Усатый, его отчим, выстрелил позже, когда увидел, что лошадь сломала ногу - на одной коже болталась. И он выстрелил ей в ухо, чтобы не мучилась. Но было и другое, Микула помнит:
Чтоб твоего духу в деревне не было! - сказала Усатому бабушка Жива.
А мясо? - кивнул Усатый на убитую Большую Лошадь.
Забирай куда хочешь. Мы ничего не видели. И тебя, поганца, чтоб глаза мои не видели.
Усатый исчез. А ночью исчезла и убитая лошадь.
Микула очнулся снова на дедовой печи. Было утро. На улице жалобно ржал жеребенок. «Соломка!» - угадал мальчик и кубарем скатился с печи, выскочил на улицу, подбежал к кровавому пятну на траве... Соломка, молочная сестричка его, обнюхивала траву и плакала и голосом, и слезами, которые катились и катились из ее глаз. Рядом полукругом стояли деревенские бабы и тоже вытирали слезы.
Соломка, Соломушка, - обнимал ее за шею мальчик, - сестричка моя родненькая, не плачь, нас с тобой двое, будем жить вместе, в дедушкиной избе... Я тебе сено буду косить.
Вот тебе и Микула-дурачок, - всхлипывали женщины, - а рассуждает, как умник.
Кто-то из них принес охапку опавших листьев и забросал кровь на траве. Попытались отогнать жеребенка с этого места, но Соломка не уходила. Не отходил от нее и Микула. Послали в Красное Село за ветеринаром. Тот приехал на дрожках лишь на другой день, сказал, что жеребенка надо в табун, к лошадям, иначе он погибнет. «От тоски», - добавил ветеринар. И Соломку увели. Привязали к дрожкам и увели. А что было в тот день с Микулой, деревенские женщины стараются не вспоминать. Жив остался, и то хорошо. И истово молятся Миколаю Угоднику, который, по их словам, весь день и всю ночь стоял в изголовье больного мальчика и кропил его святой водой. Некоторые видели Миколая Угодника, некоторые нет. Но капли воды на лице Микулы, на подушке и на одеяле видели все.
* * *
Сколько прошло времени с тех пор? Много... И все-таки Микула разыскал ее в одной из дальних деревень на Куликовом поле - старую, но еще бодрую лошадь.
Соломка! Это ты?
Кажется, узнала его и Соломка. Что-то затеплилось в ее глазах от Микулиного голоса, она даже мотнула головой и коротко заржала.
Соломушка...
Но лошадь шумно фыркнула и потянулась губами к сену.
Как ее зовете? - спросил Микула конюха.
Сиротка.
Микула выкупил ее в колхозе за четыреста рублей, примерно столько же платят за пустующую деревенскую избу. Он даже не торговался. Теперь Соломка живет у него во дворе и он косит ей сено, как когда-то обещал.
* * *
Так и прошло мое детство под защитой Николая Угодника, - закончил Микула свой рассказ. - Я слышал, все Николаи, особенно дети, находятся под его защитой. Да, а у меня радостная новость: нашел на чердаке доспехи Николая Угодника, в каких он от Усатого меня защищал. Посмотри-ка.
Я поднял голову и увидел на стене икону Николая Угодника в «доспехах», то есть в медном, а может бронзовом окладе. Оклад был слегка помят, но старательно вычищен, лишь местами, на вмятинах, остались зеленые пятна. Николай Угодник смотрел строго, даже грозно. А, приглядевшись, я заметил, что по лицу Святителя проходят трещинки, похожие на полоски от слез...
Нельзя спать на межах
Старики говорят, что ни в коем случае нельзя спать на межах: и не заметишь, как потопчет или задавит тебя полевик.
Один мужик притомился да лег было на межу, но никак не мог заснуть. Вдруг слышит конский топот, глядь - на него несется здоровенный парнище на сером коне да руками машет.
Мужик наш вскочил - ив сторону. В ту же минуту всадник промчался по тому же самому месту, на котором он лежал, и прокричал, обернувшись:
- Твое счастье, что успел соскочить, не то навеки бы тут остался!
Пение без слов
Сидела женщина в полночь у окна без огня. Вдруг издалека донеслось до нее невнятное пение без слов, изредка прерываемое посвистом. Потом видит: вдоль деревни проехал на тройке лихих коней дедок какой-то, весь в белом. Утром рассказала бабам у колодца, те говорят:
- А ведь это небось сам полевик был. Ох, не к добру пение полевиков слышать. Как бы не было беды!
Как в воду глядели. Через несколько дней вся деревня выгорела дотла. Вот и подоспела-таки беда бедучая!
Костер полевиков
Возвращалась одна женщина из гостей домой, а провожал ее их работник. Дело было зимой, на Святки. Не доезжая нескольких верст до деревни, видит: в лесочке горит костерок, а вокруг сидят несколько человек.
Смотрят проезжие в ту сторону, и вдруг видят, что от костра покатился к ним огненный шар. И растет, разрастается!
Испугались оба до смерти, хлестнул работник по спине лошади - та и понеслась, а шар по следу катится, катится, у женщины той уже платок загорелся и тулупчик затлел. Насилу ушли!
Работнику велено было тотчас возвращаться, однако он так напугался, что тронулся в путь только утром. Не утерпел - подобрался к тому самому месту, где вчера горел костер. Никого и ничего, одни головни остывшие лежат, а там, где катился таинственный огненный шар, снег растопило до самой прошлогодней травы, хоть кругом лежали высокие сугробы.
Потом уже умные люди сказали, что полевики, видать, над поезжанами подшутили да пустили огненный шар.
Полевик - дух, охраняющий хлебные поля. В отличие от прочей нежити, любимое время его - полдень, когда и можно увидать этого маленького старичка с телом черным, как земля, с разноцветными глазами, с волосами и бородою из колосьев и травы. Впрочем, иногда его описывают как высокого молодого мужика, который с безумным видом носится по полям.
Живет он в поле только весной и летом, во время всхода, роста и созревания хлебов. С начала жнитва наступает для него нелегкая пора: приходится бегать от острого серпа да прятаться в недожатых полосках. В последнем снопе - последний приют его. Потому и смотрят на этот сноп старые люди с особым почетом: или наряжают его и с песнями несут в деревню, или переносят в житницу, где хранят до нового сева, чтобы, засеяв вытрясенные из него зерна, умилостивить покровителя полей, дав ему возможность возродиться в новых всходах.
Полевика не назовешь добряком, любит он шутить с человеком шутки нехорошие: то с тропы собьет, то заведет в болото, а уж пьяного такое заставит наработать, что потом хоть топись от стыда!
Говорят, с полевиком особенно часто можно встретиться у межи (границы полей). Спать, например, в таких местах ни за что нельзя: детки полевиков, межевички и луговинки , бегают здесь и ловят птиц родителям на обед. Если же найдут спящего человека, то навалятся на него и могут даже задушить.
Как и все духи, житный дед любит, чтобы его задабривали как можно чаще. Глухими ночами уходят землепашцы подальше от проезжей дороги, к какому-нибудь рву, и приносят в дар полевику несколько яиц и старого, безголосого петуха - притом так, чтобы никто не видел, иначе полевик рассердится. А в этом случае немало может он напроказить в полях: и всякую истребляющую урожай гадину напустит, и вообще весь хлеб перепутает, так что вырастет среди ржи пшеница, а меж проса - ячмень. Задобренный же станет всячески оберегать ниву зорким хозяйским глазом!
Дабы полевые духи могли перезимовать без нужды и заботы, крестьянин, следуя стародавнему обычаю, оставляет на полях несколько несорванных яблок, а на току несколько пригоршней обмолоченного зерна и за это ожидает на будущий год хорошего урожая. Несжатые колосья связывают за макушки пучком - это называется завивать бороду Велесу (который, как мы помним, был богом плодородия), или Велесовой бородкой.
Западные славяне почитают как божество осени и богатого урожая некое подобие нашего полевика - по имени Жыцень. Он изображался в виде невысокого и худощавого пожилого человечка с тремя глазами, которыми он неустанно следит за сохранностью всего, что собрано в полях. Да и худ он от непрерывных трудов и хлопот.
После снятия плодов, овощей и злаков он появляется на нивах и огородах и глядит: все ли убрано без остатка? Завидев не срезанные или оброненные жнецами колосья, брошенные овощи, он соберет их, аккуратно связывает колосья в сноп и перенесет на поле (овощи - в огород) того хозяина, где все убрано бережно. Поэтому на будущий год здесь можно ждать хорошего урожая, а там, откуда Жыцень забрал брошенное добро, может случиться недород.
Когда Жыцень в виде нищего появляется перед людьми и сердито грозит им пальцем, это служит предвестием всеобщего неурожая или даже голода.
(По С. Максимову)
Е.А. Грушко, Ю.М. Медведев
"Русские легенды и предания"